Это загадочная и почти детективная история. В ней есть волнующая тайна, удивительные совпадения и герой, который стремится познать истину, несмотря на то, что ему не хватает улик. Мы тоже в своей попытке восстановить ход событий можем опираться лишь на дошедшие до нас факты и свой отклик на них, поэтому не стремимся к документальной достоверности, а приглашаем читателя погрузиться в художественное исследование многолетней навязчивой привязанности Сальвадора Дали к одной картине.
Тайное всегда становится явным
Мы могли бы подумать, что эта история началась в шестидесятых годах прошлого века, когда Сальвадор Дали обратился к администрации Лувра с просьбой сделать для него рентгенографию картины «Анжелюс» французского художника-реалиста Жана-Франсуа Милле.
Картина обычная: пара крестьян, мужчина и женщина, стоят на картофельном поле в лучах заходящего солнца. Они молятся. Прямо перед ними на земле – корзина с только что выкопанным картофелем, а на горизонте виднеются очертания города и ратуши. Искусствоведы всегда толковали эту сцену как вечернюю молитву за урожай, но Дали по какой-то непонятной причине не мог этому верить. Сюжет не давал ему покоя с детства, он чувствовал необъяснимую связь с картиной и тайну в ней.
Задолго до того, как рентген стали применять для изучения картин, Дали начал собственное расследование: он много раз перерисовывал персонажей Милле, стараясь понять, что его так тревожит в этой сцене, придумывал все новые и новые интерпретации к ней.
Фигуры «Анжелюса» в том или ином виде появлялись в его работах более 60 раз, и мы можем в этом убедиться, внимательно изучив его творчество.
Тайное стало явным, когда пришли рентгенограммы. Выяснилось, что под корзиной с картофелем, над которой склонились мужчина и женщина, спрятано изображение маленького гроба. Похоже, первоначально картина задумывалась как сюжет о похоронах некрещенного младенца молодой пары, которому не нашлось места на христианском кладбище.
После этого были внимательно изучены мемуары самого Милле, и оказалось, что, да, для улучшения продаж художник решил поменять сюжет на «более светлый». Укрыватель, правда, из него был неважный, ведь он не стал менять фигуры мужчины и женщины, которые излучали скорбь, несоразмерную случаю.
Дали так прокомментировал результаты рентгенографии: «Я всегда чуял смерть в этой картине».
Для нас важно, что только Дали не доверял той «картине реальности», на которой настаивал сюжет Милле, тогда как большинство людей не чувствовали никакого противоречия.
Встреча с шедевром
Погружаясь в наше расследование глубже, мы могли бы предположить, что эта загадочная история началась раньше, а именно – в детстве Дали.
Репродукция картины Милле висела в коридоре школы братьев-монахов «Общества святой девы Марии», и, наверное, юный Дали не раз задерживался у нее, идя на какой-нибудь урок, может, разглядывал картину с помощью той самой хрустальной крышечки от графина, которая, как он писал в автобиографии, всегда была при нем, чтобы смотреть через нее на окружающий мир.
Дали признавался, что в юные годы «жил во власти мечтаний и грез»: любил рисование и не любил другие предметы, обожал рассматривать кипарисы за окном и подтеки на потолке, а не слушать учителя. Так что, эта граненная хрустальная призма в прямом и переносном смысле преломляла его реальность и придавала ей причудливые очертания. Мы можем думать, что она могла бы быть одновременно и предметом из физической реальности, и важным внутрипсихическим механизмом, определившим тип мышления художника.
Именно эта склонность к трансформации внутреннего и внешнего, вероятно, и привела к тому, что юный Дали углядел волнующее несоответствие в картине Милле, а впоследствии разгадал тайну картины и открыл для себя и мира совершенно новые смыслы во вполне традиционном сюжете.
Как мы отметили ранее, вариаций на тему «Анжелюса» он сделал много. Вот только некоторые из них: «Гала и «Анжелюс» Милле» (1933), «Архитектонический «Анжелюс» Милле» (1933), «Археологическая реминисценция «Анжелюса» Милле» (1935) и др.
С фигурами «Анжелюса» Дали играл как с куклами: в частности, он использовал их в «Портрете виконтессы де Ноайль» (1932) и в иллюстрации к «Мальдорору». Они же в виде двух небоскребов появились в рисунке «Город» (1935) и стали героями «Пары, парящей в облаках» (1936). Силуэты «Анжелюса» также можно рассмотреть на заднем плане композиции «Перпиньянского вокзала» (1965), ставшем воплощением идеи Дали о центре мироздания.
Травма до травмы
Находясь уже в слоях почти «архитектонических» и отчетливо осознавая интерес Дали к молодой паре на картине Милле, мы могли бы сказать, что эта загадочная история началась, возможно, в день рождения Дали, когда он встретился со своими родителями…
Дали родился 11 мая 1904 года через 9 месяцев и 10 дней после смерти своего старшего брата, тоже Сальвадора, умершего 1 августа 1903 года от менингита в возрасте 9 месяцев и 11 дней.
Для родителей смерть ребенка, пожалуй, наиболее тяжелый жизненный опыт. Горе – огромно, необъятно. Вместе с ребенком родители теряют и часть себя, свое будущее. Справляться со всеми охватывающими чувствами тяжело, порой невыносимо. Утешение они могут найти в объятьях друг друга, и вот, совсем скоро, становится понятно, что появится новый ребенок, хотя боль от недавней утраты еще не утихла.
«Не существует любви без утраты, и невозможно преодолеть утрату без переживания скорби. Неспособность скорбеть не позволяет войти в великий человеческий цикл смерти и возрождения» – слова Роберта Дж. Лифтона.
Иногда невозможность скорбеть связана с отрицанием случившегося, с желанием «отменить» трагическое событие и бессознательно подменить погибшего младенца новым, будто обнуляя факт смерти первого. Так горе останавливается и останавливает какую-бы то ни было психическую жизнь на фоне продолжающейся жизни в физическом мире.
Часто признаком, свидетельствующим о непрожитом горе, является не столько небольшая разница между датой смерти умершего ребенка и рождением нового, сколько упрямое замалчивание родителями факта смерти, а также стремление придать обоим детям сходство, например, выбирая то же имя для новорожденного, что носил погибший. Нового Дали родители назвали тем же именем, что и брата, и, в том числе поэтому, его можно назвать замещающим ребенком.
Дали признается: «Все мои эксцентричные выходки, все нелепые представления объясняются трагическим желанием, которым я был одержим всю жизнь: я всегда хотел доказать самому себе, что существую. Что я – это я, а не мой покойный брат».
«Каждый ребенок хочет, чтобы его любили ради него самого, а вовсе не потому, что он воскрешает в чьей-то памяти любимого человека или дублирует чужую роль», – пишет В. Волкан в работе «Жизнь после утраты». И, похоже, когда Дали говорит о поиске собственного «я», он имеет в виду сильное желание отсоединить свою идентичность от идентичности умершего брата.
Исследования историй жизни замещающих детей показывают, что вовсе не каждый замещающий ребенок, вырастая, сталкивается с проблемами идентичности. Так почему же Дали было сложно чувствовать себя самим собой?
Психологи предполагают, что слияние идентичностей замещающего ребенка и умершего происходит, возможно, еще на эмбриональной стадии, когда беременность уже наступила, а прежнее горе не прожито и как-бы заморожено.
Здесь нам, наконец, становится ясно, что эта история началась еще до рождения Дали. Мать Дали, не отгоревав потерю первого Сальвадора, беременеет снова. Она еще не готова посвятить себя отношениям с новым ребенком, ведь место для новой встречи в ее психическом поле занято незавершенными отношениями с умершим: теми чувствами протеста, злости и вины, которые она может ощущать после утраты. А также шоком, отрицанием, торгом с судьбой, злостью на ушедшего ребенка, на своего мужа, а также на судьбу. Она, сама того не ведая, транслирует новому младенцу эти чувства еще до рождения, но особенно в первые месяцы его жизни, когда он в ней так нуждается. Новый ребенок должен заменить умершего. И тогда, вместо того, чтобы быть собой, он становится воплощением идеального образа первого, и это становится непосильной ношей.
Если мы взглянем на картину Милле как на символическую сцену зачатия Сальвадора Дали, где есть родительская пара и присутствует его мертвый брат, мы можем думать о существующем в психическом пространстве его родителей, «спрятанном под картошкой», замалчиваемом горе. Неудивительно, что при таких условиях сцена зачатия предстает одновременно и как сцена смерти, и мы находим тому подтверждение в словах Дали, когда он предельно ясно описывает свое ощущение прихода в этот мир: «Я пережил свою смерть прежде, чем прожил свою жизнь».
Над замещающим ребенком постоянно витает этот ангел смерти: оба родителя, боясь потерять нового ребенка, как потеряли предыдущего, могут чрезвычайно опекать и баловать малыша. Но одновременно они будут склонны неосознанно обращать на него свою скорбь и агрессию, адресованную не ему. Так, маленький Дали мог ощущать родительскую скорбь по брату как скорбь по самому себе, что было просто дико: как же так, почему мама и папа скорбят, ведь я же здесь и я – живой? В психическом мире маленького человека этому противоречивому чувству нет названия, но картина Милле каким-то образом это чувство передавала, и Дали его ухватил.
Именно двойственность, транслируемая родителями, преломляет неокрепшую будто хрустальную психику ребенка. Роль исполняющего обязанности ангела замещающему ребенку одновременно и приятна, и невероятно тяжела. Первичный нарциссизм и всемогущество, приходят на помощь, но оказывают медвежью услугу: ребенок неосознанно подхватывает навязанную идеальную роль, хотя на каком-то другом уровне всегда знает, что родители любят как-бы его.
Тот факт, что этот новый игрок, замещающий ребенок, входит в родительскую «игру против смерти», а значит и против жизни, надолго закупоривает процесс горевания у самих родителей, а в психическом мире ребенка создает особое, нарушенное ощущение времени и пространства. Вырастая, но так и не пройдя необходимые стадии психоэмоционального развития, замещающий ребенок встречается с суровыми фактами действительности, не поддерживающими его фантазию о себе, и это перегружает его психику: он все сильнее страдает от внутреннего конфликта.
Мы знаем, что Дали так и не примкнул ни к одному художественному сообществу, был одиночкой, и только Гала, его муза, жена и, в определенном смысле, «мать» выполняла для него роль связующего с миром. Дали на протяжении многих лет пытался справиться со своей травмой с помощью творчества, воевал с погибшим братом, спрятанным в психическом пространстве матери и потом в своем собственном, будто под корзинкой с картошкой на картине Милле.
«Соединить это чужое, иррациональное и параноидально-преследующее тело мертвого брата с разумной критичной частью своей психики, чтобы приручить» для Дали могло означать – увидеть, осознать и оплакать, чтобы проститься и продолжать жить.
Со временем на поверхности его сознания и холстов в том или ином виде проявляются все его чувства: ужас соперничества с мертвым братом, боль от утраты родительской любви, злость за все произошедшее, бессилие что-либо изменить, вина выжившего, чувства к Гале, как проекция более ранних чувств, и, конечно, фантазии, каким же должен был быть при таких обстоятельствах момент его зачатия…
Размышлять об этом Дали не прекращает во все новых и новых вариациях «Анжелюса» Милле, где он по-разному играет с мужской и женской фигурами на импровизированной сцене своих холстов.
Возрождение или…
Если подумать, то, действительно, все тайное стало явным – и на картине Милле, и в истории рождения Дали, и отчасти в его бессознательных фантазиях, но уж точно в одном из мотивов его творчества. Трагическое, невыраженное теперь можно наблюдать, а главное, говорить о нем. Отрицанию не осталось места.
Считается, что работа горя заканчивается, если горестные переживания не замалчиваются, находятся слова и образы, которые наделяют смыслом случившееся и позволяют обращаться к памяти об умершем, не избегая этого. Если этому процессу предоставлено достаточно места в реальном и психическом, то горе завершается, и человек может с надеждой смотреть в будущее, строить новые отношения любви и привязанности.
Можно ли сказать, что Дали нашел этому достаточно места? Он сделал около 60 попыток интерпретаций только одной картины Милле, а все его творческое наследие насчитывает более полутора тысяч произведений искусства: картин, иллюстраций, декораций, гравюр, скульптур…
Тот факт, что Дали столько лет оставался будто приклеенным к сюжету «Анжелюса», говорит о том, насколько его идентичность была слита с идентичностью умершего брата и бессознательной фантазией о моменте своего зачатия. Поскольку Дали с детства видел часть своего подсознания магически воплощенной в объекте физического мира – в этой картине – то «Анжелюс» со временем превратился для него в так называемый связующий объект.
В. Волкан: «Мы используем связующие объекты, чтобы во внешнем мире воссоздать незавершенные отношения с умершим и воскресить конфликт. Связующие объекты создают мелодию отношений, но по иронии судьбы они же не дают скорбящим приспособиться к перемене и продолжить нормальную жизнь».
Можем ли мы тогда предположить, что все попытки Дали «удалиться» от реалистичности картины Милле, которые он предпринимал в течение жизни, создавая многочисленные вариации этой сцены, служили стремлению отклеиться от первоначальных образов своего бессознательного и, наконец, символически родиться? Упорство, с которым он работал с этим материалом, свидетельствует о силе его желания жить, разгадать свое подсознание, чтобы почувствовать себя самим собой.
У нас сегодня нет уверенности, что Дали удалось проделать работу горя вместо своих родителей, и уж тем более стать им «вместо ангела». Можно только отметить, что он стал тем, кем стал – великим сумасшедшим испанцем, эксцентричным андалузским псом, вынюхивающим правду о том, что же на самом деле реально, а что нет.
И вероятно, ответ на свой главный вопрос Дали интуитивно нашел много раньше проведенного рентгена, хотя тот все же был необходим, поскольку позволил в некотором смысле успокоить, как он называл это, «вывихи сознания». Противоречивым ощущениям, волнующим его с самого детства, нашлось объяснение.
Интересный факт: хотя творчество Фрейда оказало огромное влияние на всех сюрреалистов, сам Дали встречался с ним всего один раз и не в психотерапевтическом формате. Говорят, после той встречи потомкам остались слова Фрейда: «В Дали меня больше интересует не содержание его бессознательного, а содержание его сознания».
В завершение еще пара слов о том аналитическом инструменте, который Дали вначале неосознанно, но затем все более целенаправленно «применял в своем расследовании». Эта сюрреалистическая хрустальная крышечка от графина, внутренняя призма, так деформировавшая реальность, привычные формы, конструкции, концепции – она закупорила время и пространство, но позволила все же докопаться до как минимум одной истины, а также извлечь на поверхность сознания фигуры бессознательного и превратить все это в огромное художественное наследие. Этот, если так можно сказать, инструмент или механизм, предустановленный в его мышление, и сделал его тем, кто он есть, а не своим братом, портрет которого он, наконец, написал в 59 лет, таким образом разъотождествившись с ним окончательно. Окончательно?
10.09.18
Автор статьи – психотерапевт Белухина С.В. Подробнее…
Перепубликация приветствуется с указанием фамилии автора статьи и ресурса http://167.235.57.68
Обложка: Жан-Франсуа Милле «Вечерний благовест / Анжелюс», 1857—1859
Источники:
- Гибсон Я.«Безумная жизнь Сальвадора Дали», М.; (1996).
- Милло К. «Обыкновенные бездны» (Catherine Mllot. Abimes ordinaires. Paris, Gallimard, «L’Infini», (2001)).
- Дали С.«Дневник одного гения», М.; (1991),«Тайная жизнь Сальвадора Дали, написанная им самим», М.; (1996).
- Милле К.«Дали и я», М. Лимбус Пресс (2008).
- Рохас К.«Мифический и магический мир Сальвадора Дали», М.; (1999).
- Бенуа Б. «Замещающий ребенок», «L’enfant a naitre», (2005).